Теоретические модели для описания и обоснования использования полиграфа
А.Ю. Кузнецов, Краснодар
О мотивах нашего поведения нам ничего не известно. Все, что мы можем, - писать книги на эту тему ( Джон Таррант ).
«В ходе тестирования на полиграфе образы событий (явлений), хранящиеся в памяти человека, могут быть намеренно актуализированы с помощью целевой установки и далее обнаружены по регистрируемым физиологическим реакциям, возникающим в ответ на предъявляемые ему (человеку) специальным образом подобранные и сгруппированные стимулы» (1). Все весьма просто и ясно.
В чем же причина нашего неблагодарного внедрения в проблему теоретических обоснований и моделей?
Отчасти в проблемах собственного опыта, отчасти – в пессимизме коллег, высказываемом публично: «На сегодняшний день в среде практикующих психофизиологов устоялось мнение, что полиграф – это не «детектор лжи», а лишь регистратор эмоциональных состояний человека, которые характеризуются изменением ряда вегетативных, физиологических показателей, претерпевающих изменения в процессе предъявления испытуемому специально сформулированных вопросов». Наша практическая деятельность позволяет опровергнуть эту точку зрения…
Большая часть тестов, составленных по методу восстановления картины события, оказываются пустыми. Ответные реакции испытуемого невыразительны, и сомнительна надежность их классификации, поскольку динамика эмоциональных признаков показателей лежит в диапазоне шума.
На наш взгляд, тест формата GKT должен содержать в себе стимул, заведомо значимый для виновного испытуемого. На этапе предтестовой установки в его сознании должен быть актуализирован мотив - избежать угрозы наказания, а значит, актуализировано осознание вины за совершенный асоциальный поступок. В случае отсутствия осознания вины испытуемым результат обращении к следу памяти непредсказуем. «Если при подготовке теста не нашлось такого рода стимулов, нет необходимости использовать и этот методический прием» (9).
Вероятно, многие «практикующие психофизиологии» при попытке применять «классическую» методику, порой делают это формально, упрощенно, не вникая в саму суть предложенного великим Д. Ликкеном метода. Пытаются найти какие-то признаки лжи и, не получив ожидаемого результата, устремляют вектор своего внимания в сторону усложнения системы. Они полагают, что, элементарными действиями усилив эмоциональный фон причастного или непричастного лица актуализацией осознания вины, смогут добиться нужного эффекта от «простого» набора все тех же элементарных стимулов, не прилагая усилий к поиску действительно нужных и действенных тестов.
Теория должна, вероятно, служить научным обоснованием конкретных прикладных методов и методик, способствовать их дальнейшему развитию, давать возможность осмысления всей проблемы. Понятие научной «детекции лжи», по моему мнению, мягко говоря, не является правильным. Сама ложь как феномен не «детектируется» и не имеет каких-то опознавательных признаков, лишь ей одной присущих. По крайней мере, ни одному ученому не удалось их найти. «Ложь - это ничто, отсутствие правды или ее искажение. Она без правды не существует, она существует постольку, поскольку существует правда» (15). Что же «детектируется» в процессе психофизиологического исследования (далее ПФИ)? Что измеряем мы в ходе ПФИ через считывание физиологических параметров? Эмоции? Внимание? Когнитивные процессы? Активность «следов памяти»? «Ложь»? «Правду?» Все вместе? Сделаем попытку разобраться.
«Память действительно является тем фундаментальным процессом, с участием которого развивается вся психическая деятельность человека, сознательная и бессознательная, и без которого она просто невозможна. В этом смысле память связана со всем и влияет на все. Однако для прикладных целей принципиальное значение представляет то обстоятельство, что собственные процессы памяти не имеют непосредственной связи с теми механизмами функционирования вегетативной нервной системы, внешние проявления которых в виде физиологических изменений (реакций) мы регистрируем с помощью полиграфа. Дистанция между ними огромна, и на ней есть много такого, включая эмоции, познавательные процессы и чисто физиологические явления, что не позволяет информации, содержащейся в памяти, иметь устойчивое и однозначное отражение во внешних физиологических проявлениях (реакциях), на основании которых можно было бы делать достоверные выводы об этой информации. Поэтому если уж и создавать практически полезные модели (этот термин является более скромным и точным, чем термин «теория») для описания или обоснования использования полиграфа, то в первую очередь нужно уделять внимание тем механизмам и процессам, которые имеют непосредственное отношение к причинам появления психофизиологических реакций и позволяют осуществлять их надежную интерпретацию» (2).
Согласен, давайте строить модели. По мнению А.Б. Пеленицына, «внимание – вот тот универсальный механизм, который составляет основу практически всех известных методов инструментальной детекции лжи». В ходе прикладного психофизиологического исследования мы тестируем не память, а внимание. В многочисленных независимых исследованиях показана тесная связь между регистрируемыми явлениями физиологической активации (реакциями) и вниманием – чем сильнее внимание к стимулу, тем выраженнее соответствующая ему физиологическая активации, как по силе (величине), так и по числу вовлекаемых компонентов (физиологических процессов)… Трудность заключается в том, что регистрируемая физиологическая активность не только связана с указанной цепочкой событий, но и отражает сложнейшую внутреннюю динамику всего живого организма в процессе его жизнедеятельности. Поэтому самой актуальной инструментальной задачей в процессе проведения исследования является выделение интересующей нас реакции из общего жизненного психофизиологического фона организма, доказательство того, что регистрируемые полиграфом изменения физиологических показателей действительно имеют статус реакции на интересующий стимул. Эта задача № 1 может решаться многими способами...
Внимание - это первичный фактор психофизиологической активации (реакций). Вслед за ним в развитие физиологических изменений могут вовлекаться другие механизмы, в частности эмоциональные компоненты и различные когнитивные процессы, также приводящие к появлению и усилению физиологических реакций… Однако синергический эффект эмоций на физиологическую активность существует только до тех пор, пока вызывающая его информация из памяти находится в фокусе внимания. Как только фокус внимания будет переключен, смещен в другую область, активность эмоционального компонента тут же прекратится. Другими словами, эмоциональные эффекты вторичны по отношению к вниманию. Вначале внимание должно выделить в памяти эмоциогенную информацию, а затем ассоциативные механизмы подключат эмоциональный компонент. Все это, очевидно, может протекать естественным образом без участия сознания (2).
Соглашаясь с функцией «внимания» как первичного фактора психофизиологической активации, отмечу, что, во-первых, в ходе ПФИ внимание опрашиваемого тем или иным способом принуждается к перенесению от варианта к варианту путем задавания новых вопросов, в норме нигде не застревая. Во-вторых, не выдерживает критики положение, что активность эмоционального компонента прекратится после смещения фокуса внимания. Как раз этот компонент труднее всего поддается быстрому укрощению
Съем физиологических параметров действительно происходит на фоне того, что состояние субъекта во время теста (1-2 минуты) постоянно варьируется в результате каких-то внутренних, не известных испытателю и, возможно, не относящихся к рассматриваемому делу причин, вызванных ослаблением вынужденного внимания к предъявляемым стимулам, переключением его на «нечто», находящееся в сознании или подсознании (видимо, в памяти) не связанное с предъявляемыми поочередно стимулами и оцененное (сознательно или бессознательно) в данный конкретный момент опроса как имеющее наиболее высокую значимость.
Мы признаем с позиции практики то, что в случае предъявления значимого стимула «нечто» в сознании или подсознании (видимо, хранящееся в памяти) субъекта, нам до конца пока не понятное и каким-то образом «откликнувшееся» на определенный стимул, в норме вызывает изменения уровня внимания к нему (стимулу) по отношению к другим стимулам, не имеющим связи с этим «нечто» в сознании субъекта.
В то же время нам не известно достоверно, произошло ли зарегистрированное изменение физиологического состояния только под действием эмоции, вызванной увеличением уровня внимания к этому «нечто», или самим увеличением уровня внимания, или действием самого по себе этого «нечто» через какие-то внутренние механизмы организма, или когнитивными процессами, или их совокупным действием (скорее всего).
Теперь позвольте некоторое философское размышление. Всякая сложная человеческая деятельность в полной мере зависит от способностей управляющего субъекта анализировать обстановку и правильно распоряжаться доверенными ему рычагами управления ситуацией. Только в нашей деятельности составной частью сложной системы действий является не механическая и даже не компьютерная система, а человек, личность. И если в одном случае (тестовом формате) достаточно выполнения простых и понятных правил для снижения сложности всей системы эксперимента (хотя бы через однозначное снижение общего уровня трудноуправляемой эмоциональной составляющей реакции), то в другом случае, когда множественность эмоциональных компонентов неизбежна, сложность системы неизбежно увеличивается с вводом дополнительных субъективных элементов, манипулирующих вниманием и требующих применения новых «правил и законов» (как, например, внетематического вопроса). Чем сложнее система, тем она менее устойчива и тем сложнее ею управлять. Тем выше должна быть напряженность внимания управляющего и, следовательно, выше вероятность ошибок, еще более возрастающая при усилении тенденций к организации противодействия.
Поскольку мой глоссарий компонентов, приводящих к изменению физиологического состояния в зависимости от состояния психики, ограничен несколькими понятиями (наверное, их значительно больше), остановлюсь лишь на некоторых из них: изменение уровня внимания, эмоциональная составляющая, когнитивные процессы. Ненаучный эфирный термин «след памяти» как некое «нечто», способное действовать самостоятельно, пока оставим в стороне.
Никем не доказано, что эти компоненты распределены и воздействуют в строго равных пропорциях. Наоборот, признается их значительная вариативность в зависимости от ситуации. Из этого напрашивается принципиальный вывод, что теоретически возможно управление процессом вариации составных частей целого путем усиления (подавления) действия одних по отношению к другим для оставления «полезных» (в одних форматах тестов) или управляемых (в других форматах) в пику «неполезным» или слабоуправляемым.
Однако, довольно отвлеченной философии. Поскольку нами была признана первичность внимания как фактора, запускающего процесс реагирования на стимул (да и как одного из воздействующих на физиологию компонентов), небезынтересно узнать мнение ученых: «В классической психологии сознания интенсивность внимания определяют как степень ясности и отчетливости содержаний, находящихся в фокусе текущего сознательного опыта. При этом большинство авторов предостерегали от оценки степени внимания по переживанию напряженности или усилия. В когнитивной психологии под степенью внимания подразумевают количество ресурсов, вкладываемых в переработку релевантной информации, и оценивают ее по уровню или глубине этой переработки» (3).
Чем большей глубины переработки требует стимул, тем большего количества ресурсов он требует. При этом при наличии достаточного количества других стимулов, требующих той или иной переработки, благодаря формальным требованиям методик внимание, как уже отмечалось, более или менее успешно «принудительно» переключается от стимула к стимулу.
Что касается эмоциональной составляющей, «по критерию длительности эмоциональных явлений выделяют, во-первых, эмоциональный фон (или эмоциональное состояние), во-вторых, эмоциональное реагирование. Указанные два класса эмоциональных явлений подчиняются разным закономерностям. Эмоциональное состояние в большей степени отражает общее глобальное отношение человека к окружающей ситуации, к себе самому и связано с его личностными характеристиками, эмоциональное реагирование - это кратковременный эмоциональный ответ на то или иное воздействие, имеющий ситуационный характер» (4).
Думаю, не погрешу, если скажу, что эти явления могут взаимно воздействовать и влиять друг на друга. Как кратковременные эмоциональные ответы могут изменять эмоциональный фон, так и фон - активизировать или нивелировать интенсивность кратковременного реагирования. Очевидны и «неполезные» для интерпретации физиологических параметров последствия, когда создается своеобразный помеховый «фон» как совокупность «эмоциональных реагирований» на те или иные вопросы теста: возникает шлейф эмоциональных реакций, и важная реакция причастного на релевантную информацию «теряется» среди других. Или «случайно» возникшая эмоциональная реакция от самой формулировки стимула мнимо «изобличает» непричастного.
Впрочем, и с эмоциями не все так печально, если уделить им достаточно внимания в своих схемах. К этому хотелось бы привести еще одну мысль: «Согласно когнитивно-физиологической концепции С. Шехтера, на возникшее эмоциональное состояние помимо воспринимаемых стимулов и порождаемых ими телесных изменений оказывают воздействие прошлый опыт человека и оценка им наличной ситуации с точки зрения актуальных для него интересов и потребностей. Косвенным подтверждением справедливости когнитивной теории эмоций является влияние на переживания человека словесных инструкций, а также той дополнительной эмоциогенной информации, которая предназначена для изменения оценки человеком возникшей ситуации.»
В одном из экспериментов, направленном на доказательство высказанных положений когнитивной теории эмоций, людям давали в качестве «лекарства» физиологически нейтральный раствор в сопровождении различных инструкций. В одном случае им говорили о том, что данное «лекарство» должно будет вызвать у них состояние эйфории, в другом - состояние гнева. После принятия соответствующего «лекарства» испытуемых через некоторое время, когда оно по инструкции должно было начать действовать, спрашивали, что они ощущают. Оказалось, что те эмоциональные переживания, о которых они рассказывали, соответствовали ожидаемым по данной им инструкции (5).
В этой связи небезынтересны подходы к построению «эмоциональной» модели ПФИ, предложенной в концепции С.В. Поповичева, который активно изучает и применяет в практической деятельности те самые способы «влияния словесных инструкций и дополнительной эмоциогенной информации». В частности, элементы Эриксоновского гипноза и НЛП в предтестовой инструкции и формулировках вопросов. Вот как он излагает свою точку зрения на проблему: «…в современной психологии проблема понимания сущности «внимания» – это еще более нерешенная проблема, чем проблема понимания сущности «эмоций». Одним из основных противоречий в определении внимания было и остается отношение к нему со стороны одних ученых как к самостоятельному психическому процессу, а других - как к одной из характеристик взаимодействия психических процессов.
Сторонники первой точки зрения выделяют разные формы внимания – сенсорное (зрительное, слуховое, тактильное и т.п.), моторное, интеллектуальное и эмоциональное.
Вторая точка зрения становится все более распространенной – внимание не имеет собственного продукта или своего особого содержания; это, в первую очередь, динамическая характеристика протекания познавательной деятельности (Рубинштейн, 1946 г.): «Я сторонник второй точки зрения. И для меня внимание – это «производная» характеристика… одним из способов дающая возможность понять интенсивность протекания каких-то психологических процессов. Без «внимания» – никакое тестирование на полиграфе невозможно. Но это равно относится и… например, к «памяти». Человек, не помнящий, что сделал… тестировать такого вряд ли кто возьмется» (6).
Если не побояться гнева автора предыдущих строк и попытаться свести объяснение проходящих при ПФИ процессов до примитивизма с позиций «эмоционального подхода», то что происходит «при ответах на контрольные и значимые вопросы»? Человека «заставляют» воспринять и как-то среагировать на тот или иной стимул и сравнивают «интенсивность» раздражения. Для реализации «принуждения», фактически «пугают» озвучиванием подозрения в двух однотипных ситуациях. Которые, однако, взятые отвлеченно, без контекста ПФИ, могут даже не соответствовать другу по значимости в общепринятом понимании (кража авторучек у бывших сослуживцев и кража ста тысяч долларов из сейфа). Главным достоинством контрольного вопроса должно являться то, что он действительно ни при каких обстоятельствах не может оказаться более «страшным», чем значимый (в отличие от черной дыры в формулировках «хотели бы Вы переспать», где сам Фрейд ногу сломит). И в рамках «эмоционального подхода» на самом деле задача весьма проста – «загипнотизировать» подопытного так (дать установку), чтобы он в случае внутреннего осознания своей непричастности к «значимому» событию несравненно, патологически сильно «боялся» предъявления ему только лишь слов, описывающих контрольный вопрос (поскольку практически беззащитен перед властью установки) и чтобы причастный, наоборот, патологически сильно «боялся» предъявления ему только лишь слов, описывающих «значимый» вопрос.
Несколько обобщая: предтестовая установка или предтестовый гипноз, если угодно, в форме: «если Вы причастны, то Вы через пять минут будете испытывать ЭТО при предъявлении таких-то слов и не испытывать ЭТО при таких-то словах...» – направлены на то, чтобы «заставить» появиться (или не появиться) у двух разных категорий опрашиваемых избирательного переживания только одной из ситуаций, описываемой формальным текстом проверочного или контрольного вопроса. Причем за счет предтестовой установки все остальные компоненты, вызывающие реакции, кроме необходимых эмоциональных «ответов» в рамках одной потребности, искусственно подавляются.
И в этом смысле «насильное» переживание эмоциональной «неуверенности» непричастным или причастным при контрольном вопросе – лишь один из вариантов того состояния, в котором может находиться психика опрашиваемого в момент переживания ситуации, вызванной словарным текстом, описывающим проблему контрольного вопроса.
И все бы хорошо и достаточно для практической деятельности, если бы не одно значительное обстоятельство. Оно стоит в самом начале ПФИ. Какова задача ПФИ: выяснить из двух вариантов один – причастен – непричастен или получить сведения о наличии в памяти у причастного субъективного (объективного?) отражения картины того или иного события и места его самого в этой картине? (Соответственно, об отсутствии подобного у непричастного). И насколько универсально описанный подход позволяет выполнить вторую задачу? Вызывает вопросы и сама необходимость применения специальных подходов для манипулирования психикой опрашиваемого, ее моральные аспекты в связи с декларируемыми задачами ПФИ.
Еще одно мнение о процессах, протекающих в ходе ПФИ, представлено в модели С.Н. Шлык: «Проверочный вопрос – свой очаг повышенного возбуждения (может быть доминантным). Контрольный вопрос – свой очаг возбуждения. От того, какой очаг обладает повышенным возбуждением, будет доминантным, от этого будет зависеть и характер реагирования. Т.е. если состояние активации выше на группу ПВ, можно говорить о том, что на момент опроса эти раздражители «более значимы», актуальны, наделены (имеют) большим личностным смыслом («значимостью»), чем КВ, и наоборот. Соответственно и внимание будет (в зависимости от «значимости») сосредоточено на том, или ином очаге (доминирующая значимость). В ходе МВСИ полиграфолог работает в рамках одного очага повышенного напряжения. В ходе МКВ – двух очагов, один из которых (контрольный) необходимо еще и сформировать».
В МКВ мы сравниваем не отдельно уровни внимания, эмоции и т.д., а состояние активации того или иного очага, а состояние активации – это комплекс процессов происходящих в «психике – физиологии» опрашиваемого. В связи с этим, вычленяя что-то одно, мы и смотрим с этой позиции («слон» один, а каждый описывает его по-своему) (6).
В общем «неуправляемом» случае мы действительно видим некую общую картину возбуждения, но правильно ли просто ее наблюдать, не задумываясь о составных компонентах, имеющих место в «очаге»? Создавая намеренно дополнительный «очаг» в методике контрольных вопросов (МКВ), мы вносим множество новых переменных эмоциональных величин в «очагах», неизбежно диффузирующих и взаимовлияющих друг на друга. Вспомним наше философское рассуждение об усложнении системы. Для ее видимого упрощения, в модели С.В. Поповичева, вычленяется лишь определенная часть эмоциональных компонентов в рамках «одной потребности», но это оплачивается необходимостью манипулировать опрашиваемым вплоть до гипноза, что, в свою очередь, вновь усложняет систему.
Теперь немного о бессознательном. Ситуация, в которую попадает опрашиваемый, несомненно, отражается не только в его сознании, но и на подсознательном и где-то на бессознательном уровне в виде так называемой «защиты».
«Термин «защита», используемый в психоаналитической теории, во многих отношениях неудачен. То, что мы у зрелых взрослых называем защитами, не что иное, как глобальные, закономерные, здоровые, адаптивные способы переживания мира...
Психоаналитические мыслители полагают (хотя это и не отражено явно в нашей литературе по диагностике), что каждый человек предпочитает определенные защиты, которые становятся неотъемлемой частью его индивидуального стиля борьбы с трудностями» (7).
Влияние бессознательных психических процессов на физиологию очевидно – это подтверждается хотя бы тем, что широко известны психосоматические заболевания организма в результате воздействия травмирующих психических факторов. Если каким-либо способом искусственно «снять» защиту, то получим здоровое физически, не дающее физиологических реакций на психические раздражители тело, вряд ли уже, однако, являющееся личностью и не воспринимающее всерьез вербальные стимулы, ибо в личности при этом должна быть немедленно разрушена психика первым же сильным раздражителем.
Но главным моментом в приложении бессознательных психических процессов к нашей ситуации, на мой взгляд, является появление в психоаналитических глоссариях уже знакомого термина «переживание».
Упомянут этот термин и в модели места и роли сознания в процессе ПФИ В. Провоторова: «Для построения модели, показывающей место и роль сознания, будут использованы следующие парно взаимосвязанные, но в то же время функционально противоположные психические формы: понятия и представления, сознание и подсознание (предсознание), разум и рассудок (определения данных терминов имеются в психологических словарях).
Модель показывает, что все познавательно-деятельностные процессы психики взаимосвязаны (вспомним: «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике»)…
Тестируемый для сокрытия прошлого негативного опыта интуитивно пользуется тем, что сознание - это знание о том, как применять мышление и другие атрибуты психики для переноса предшествующего психического опыта в настоящее для получения ожидаемого результата. Скрывая факты, он решает, что надо делать с формальными знаниями (понятиями, суждениями, умозаключениями) о скрываемом событии и аспектами психической жизни, связанными с этим событием.
В связи с этим можно говорить об актуальности сознания, о таком соответствии преобразования прошлого мыслительного и психического опыта настоящему времени, при котором степень отражения влияющих на человека обстоятельств в проходящих у него мыслительных и других психических процессах будет максимальной.
Тестируемый, которому есть что скрывать, минимизирует актуальность сознания. Тестирующие же, наоборот, должны ее повышать. Актуальность сознания позволяет определять «следы» мотивации. Именно переживание мотивации вызывает эмоциональную реакцию» (8).
Что же еще мы можем взять на вооружение из огромного научного наследия в той части, которая касается понятия «переживание»?
«Чувства в свете трехмерной концепции чувств В. Вундта характеризуются как «субъективный элемент душевной жизни», сопровождают всякий акт отражения и образуют отдельный пласт психического – ее можно рассматривать как концепцию не столько эмоций, сколько субъективного переживания. Согласно этой концепции эмоциональные переживания удовольствия-неудовольствия представляют собой один из возможных (но не обязательных) компонентов субъективного переживания, а традиционные эмоции типа радости, стыда, гнева - определенные формы развития субъективного переживания во времени...
Типичной основой для ассоциативного возникновения образов служат чувства, связанные отношениями частное – общее. Это значит, что некоторое актуально переживаемое частное чувство, вызванное внешним воздействием, может актуализировать то общее чувство, в которое оно когда-то входило в качестве составного компонента, а вслед за тем – в порядке развертывания общего чувства – весь связанный с ним познавательный комплекс или некоторый отсутствующий в ситуации его компонент (в последнем случае имеет место связь двух частных чувств через общее, в которое они входят). Так, запах перчатки может актуализировать у собаки весь чувственно-познавательный комплекс «хозяин», коробка конфет у ребенка – комплекс, сложившийся в связи с приходом вчерашних гостей, и т. п…
Пережить – это значит не просто субъективно испытать, а испытать непременно особо, как-то специфически, и это «как-то» непосредственно схватывается субъектом на изначально ему доступном сложном языке, который только в развитых формах психики становится частично вербализуемым, причем с иллюзией принадлежности вербализованных отстоявшихся форм исключительно полюсу знания и объекта» (10).
Иными словами, для того, чтобы актуализировать у человека весь чувственно-познавательный комплекс события, находящегося в памяти, чтобы «заставить» пережить вновь событие со всеми вытекающими физиологическими изменениями, совсем не обязательно предварительно внушать ему связь между предъявляемым вербальным текстом и исследуемым событием. Это специалисту приходится делать вынужденно, и это входит органично в систему предтестовых внушений в тестах прямого обвинения. Негативную функцию внушений мы уже отмечали.
Но это совершенно не обязательно, если специалист может при изучении события вычленить составляющие части события, способные войти в тот самый искомый «полюс знания и объекта», схваченный субъектом. Более того, при отсутствии искусственных привнесенных эмоциональных помех установочной предтестовой беседы, при отказе от формулировки обвинительных вопросов, входящих или не входящих в искомый очаг возбуждения (контрольных), с весьма большей вероятностью при съеме физиологических параметров, будут выявлены именно изменения, связанные с искомым очагом возбуждения, а не искусственно «дополнительно созданном» или возникшим спонтанно в результате усложнения системы.
Выскажу предположение, что при такой форме построения ПФИ, роль «чисто» эмоционального фактора снижается, а на первый план выходят когнитивные процессы, связанные с «переживанием» (в Вундтовской концепции). Особенно когда вопросы строятся не по элементарной схеме: орудие преступления, количество купюр и т.п., а по несколько иной: что преступник сделал с курткой…, как преступник проник на территорию…, чего испугался преступник…, почему преступник бросил ружье… и т.п.
В свои руки берет бразды правления чувственно-познавательный комплекс, инициируемый при ПФИ «частично вербализуемыми» переживаниями, свободными от привнесенных помех и, по всей видимости, вводящими опрашиваемого в какое-то особенное состояние от начала к концу тестирования. Отсюда видится концепция, предусматривающая не столько разбирательство отдельно взятых результатов каждого в отдельности теста, сколько общую оценку всей картины выявленных реакций. Целое должно непротиворечиво соотноситься с составными частями. Переживаемое целостное событие – не просто цепь эпизодов.
Резонный вопрос: а как эта концепция может воплощаться? Где найти удобоваримые способы (отличные от интуиции) для приемлемого проникновения в чувственно-познавательный комплекс события? Разумеется, первое, что приходит на ум, – качественное изучение всего объективного и субъективного описания события, которое специалист желает обнаружить в памяти испытуемого. Поскольку искать можно лишь то, что хорошо знаешь или хотя бы представляешь. Вплоть до выявления причинно-следственных связей и переживания самим опрашивающим «чувственно-познавательного комплекса» события. В двух словах этот процесс описать невозможно. Целостная картина или складывается, или нет. Разумеется, необходимо четко представлять, чем (какими версиями) могут быть заполнены разрывы в исследуемом образе, и владеть какой-либо методикой, помогающей в этом. К примеру, элементами криминалистики (криминологии, экономики, политики и пр.).
Не менее сложная задача – облечь созданную «картинку» в вербальную форму (с вкраплениями изображений, предметов и пр.), с интонациями, смыслом, мотивами, контекстом и пр.
Поскольку отмеченная задача стоит на стыке множества дисциплин – от криминалистики до лингвистики неоценимым фактором является опыт и целенаправленное практическое развитие этого направления. Небезынтересными в этой связи кажутся лингвистические разработки Б.М. Гаспарова о выделении в речи коммуникативных фрагментов (КФ): «КФ - это целостный отрезок речи, который говорящий способен непосредственно воспроизвести в качестве готового целого в процессе своей речевой деятельности и который он непосредственно опознает как целое в высказываниях, поступающих к нему извне…
Тот факт, что мы мыслим нашу речевую деятельность в категориях коммуникативных фрагментов, а не составляющих их слов, естественным образом объясняет феномен, который иначе можно было бы считать парадоксальным: есть стилистически нейтральные слова, и даже большинство употребляемых нами в речи слов нейтральны, – но нет стилистически нейтральной речи. Даже если мы не найдем в каком-либо высказывании ни одного стилистически характерного слова, которое заключало бы в себе указание на некоторое коммуникативное пространство, – такое высказывание в целом, вне всякого сомнения, будет обладать определенной коммуникативной заряженностью, проецируя из себя и вокруг себя определенную коммуникативную среду. Объясняется этот факт тем, что такое высказывание состоит для нас не из нейтральных слов, но из выражений-фрагментов, узнавание которых неотъемлемо от ощущения их коммуникативной заряженности…
Мы переживаем нашу языковую деятельность не как строительство некоего сооружения из элементарных строительных единиц, но как движение целых языковых ландшафтов, неопределенно широких, открытых и все время изменяющих свои очертания и ракурсы. Не контекст и ситуация видоизменяют и уточняют для нас значение употребляемых слов, но, напротив, коммуникативные фрагменты, которые мы пытаемся сложить вместе в высказывание, видоизменяют и уточняют тот контекст, ту коммуникативную среду, в которой мы себя ощущаем в процессе этой деятельности. Насколько общий коммуникативный ландшафт, получившийся из взаимодействий, слияний, перетеканий коммуникативных зарядов всех этих фрагментов, соответствует в нашем представлении той картине, которую мы стремились создать, – настолько успешной, в нашей оценке, оказалась эта попытка языкового выражения. Разумеется, в представлении нашего адресата коммуникативный ландшафт, возникающий из этого высказывания, будет выглядеть как-то иначе; невозможно увидеть «одну и ту же» языковую картину дважды совершенно идентичным образом, в силу открытости и растекаемости составляющих ее компонентов. Но если имеется разумная степень сходства того репертуара выражений, которые говорящие узнают в качестве коммуникативных фрагментов, и тех коммуникативных сред, в которые в их представлении эти выражения помещаются, – у них возникает ощущение, что они «говорят на одном языке» и «понимают друг друга» (11).
Самонадеянно применив аналогию, могу предположить, что известные добрые тесты «виновных знаний» (в различных модификациях), правильно расположенные и подобранные, сами по себе, как своеобразные коммуникативные фрагменты, могут, перетекая от одного к другому, выстраивать ту самую коммуникативную среду, коммуникативный ландшафт, в котором когда-то находился причастный тестируемый, усиливая с каждым тестом ответные реакции причастного, и индифферентно, незначимо соприкасающиеся с психическим миром непричастного, для которого каждый новый вариант – лишь часть бесконечного количества вариантов КФ. Мы желаем выяснить, возникает ли при проведении ПФИ в сознании (подсознании) чувственно-познавательный комплекс исследуемого события (вызванный отношениями частное – общее), и предъявляем серию пресловутых «рядов», состоящих из «частных» признаков, каждый из которых может вызвать переживание связанного с ним разных чувственно-познавательных комплексов, но связанный с исследуемым событием, на которое указывает контекст ПФИ – только один.
От того, насколько верно мы сможем составить эти «ряды», зависит, насколько верно «причастный» опознает «нужный» частный признак и насколько все остальные будут для него нейтральны. Причем, как уже отмечалось, на первый план выходят не просто наборы слов-вариантов, а именно те семантические конструкции - КФ, заставляющие «причастного» погрузиться в его «коммуникативную среду», когнитивно переработать эти конструкции, вынуждающие причастного пережить чувственно-познавательный образ исследуемого события, которое аналогичным образом не сможет «пережить» непричастный. Последнему все наши «конструкции» должны быть совершенно безразличны и (или), по крайней мере, равнозначны во всех вариантах.
«Вопросы тестов нами задаются в корректной непрямой форме, уточняющей осведомленность опрашиваемого о деталях расследуемого преступления, в которых отсутствует обвинительное содержание. Это позволяет нам поддерживать психоэмоциональное состояние опрашиваемого в оптимальном режиме в ходе всего тестирования, а также уменьшает риск получить отказ от его проведения после начала работы.
При подготовке тестов предъявляются жесткие требования к созданию однородной тестовой структуры, содержащей только единственный исследуемый признак» (12).
Взяв на себя смелость, развивать положения мэтров, продолжил бы цитату: «…это позволяет нам сделать вывод о наличии в личности причастного человека чувственно-познавательного комплекса исследуемого события и позволяет сделать вывод об отсутствии такового у непричастного».
Итак, благодаря выходу на понятия «коммуникативный ландшафт», «чувственно-познавательный комплекс», «коммуникативные фрагменты» при обнаружении (для обнаружения) «частного» варианта, наиболее полно актуализирующего развертывание «общего чувства», видится целесообразным не повторение несколько раз одинаковых вопросов, а предъявление выявленного (предполагаемого) «коммуникативного фрагмента» с использованием различных вопросов и слов в вариантах ответов. К примеру: «с какой целью перевозился контейнер», «почему перевозился контейнер», «по какой причине перевозился контейнер», «почему именно в это время перевозился контейнер». Выведенные эмпирически принципы, на наш взгляд, имеют под собой и определенную теоретическую основу. Более того, позволим себе утверждать, что для методического использования могут быть использованы самые различные конструкции «рядов», отвечающие, однако, строго определенным требованиям, а не только банальные «классические» наборы слов. В связи с чем большинство, если не все «ограничения» по применению данной методики, связанные с невозможностью найти достаточное количество «частных признаков», могут быть сняты.
Автор не претендует на истину в последней инстанции, осознает ограниченность своих познаний в различных отраслях науки и открыт для конструктивного диалога.
Собственно, закончим тем же, чем и начинали. Всему вышеизложенному может возразить «классика» в лице Г. Фельдмана, поддерживающая понятие «детекция лжи»: «Теория психологии, поддерживая идею детекции лжи с использованием полиграфа, отмечает, что сознание вины вызывает страх. Так как страх считается одной из самых сильных эмоций, то все, что характерно для чувства страха, характерно и для чувства вины. Если проверяемый человек лжет, то даже малейший страх быть изобличенным стимулирует некоторые или все физиологические процессы, связанные с эмоциональным состоянием. Сопоставляя содержание заданного проверяемому человеку вопроса с вызванной этим вопросом реакцией, можно установить причастность или непричастность данного лица к преступлению» (13). Казалось бы, незыблемая позиция. «Детекция лжи», основанная на страхе и осознании вины.
Но в этой связи интересна эволюция в рядах основоположников метода: 25 января 2007 г. Министерство обороны США выпустило новую директиву, существенно изменяющую политику Пентагона в области использования полиграфа. Ее отличительной чертой является официальное дополнение полиграфной технологии неполиграфными методами, предназначенными для выявления лжи. Директива вводит новое понятие «Оценка правдивости» (Credibility Assessment), которое относится к «междисциплинарной области существующих и потенциальных методов и процедур, предназначенных для оценки правдивости высказываний, основанных на измерении параметров как в физиологических системах человека, так и в его поведении, с целью определения соответствия информации, реально хранящейся в его памяти и содержащейся в его высказываниях» (14). Если перевод текста верен, то из этой цитаты можно сделать ошеломляющий вывод: основоположники метода уже не декларируют «детекцию лжи» в чистом виде, а поворачиваются в сторону «оценки соответствия» двух понятий – «содержимого памяти» и «содержимого высказываний». С «содержимым высказываний» как будто все понятно: вербальные сообщения. А вот в выявлении «содержимого памяти» науке в самом деле есть, над, чем потрудиться. И поэтому я предполагаю, что вектор развития науки наших заокеанских коллег может перенацеливаться именно в направлении «выявления скрываемой информации» «to test the agreement between an individual's memories and statements» - чтобы тестировать соглашение между индивидуальной памятью и формулировками.
«Индивидуальная память» – внутреннее знание «правды» (чувственно-познавательный комплекс).
Формулировки – соответствующие «правде» или искаженные вербальные сообщения.
Только сравнив одно и второе между собой (внутреннее знание правды и вербальные сообщения о ней), можно сделать вывод о лживости говорящего. Если то и другое выявлено в ходе экспертного исследования, само сравнение их путем сопоставления трудности уже не представляет.
Литература
1. Холодный Ю.И.. «Вестник криминалистики», 2005, № 2 (14), р. 47-57.
2. Пеленицын А.Б. – http://www.polygraph.su/forum/viewtopic.php?t=35&start=0 .
3. Дормашев Ю.Б., Романов В.Я. Психология внимания. М., 1995.
4. Марютина Т.М., Ермолаев А.Ю. Психофизиология: Учебное пособие. Изд.-во УРАО, 240 с.
5. Немов Р.С. Психология. Учеб. для студентов высш. пед. учеб. заведений. В 2 кн. Кн. 1. Общие основы психологии. (М.: «Просвещение: Владос»,
1994. (576 с.)
6. Поповичев С.В. http://www.ld.eposgroup.ru/forum/viewtopic.php?t=5823 .
7. Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика: Понимание структуры личности в клиническом процессе/ Пер. С англ. – М.: Независимая фирма «Класс», 1998. – С. 130-191.
8. Провоторов В., Сознание под прицелом полиграфа. БДИ, № 2, 2006.
9. Трофимов Т.Ф. Определяющие мотивации в технике детекции лжи. Материалы VII Международной научно-практической конференции. – Краснодар: Изд-во КубГТУ, 2006. – 179с.
10. Вилюнас В.К.Психологические механизмы мотивации человека, 1990, - М., Изд-во МГУ, 1990. – 288 с.
11. Гаспаров Б.М. Язык. Память. Образ: Лингвистика языкового существования. М., 1997.
12. Николаева И.Н. Некоторые методологические аспекты при подготовке и проведении психофизиологических экспертиз.
Материалы VIII Международной научно-практической конференции. – Краснодар: Изд-во КубГТУ, 2007. – 235с.
13. Фельдман Гарольд. Пособие по детекции лжи. – www.rus-lib.ru/book .
14. Сошников А.П. Знаковое событие в мировой полиграфологии. – http://www.polyconius.ru/stat_5.shtml .
15. Протоиерей Алексий Уминский. О лжи. – http://www.pravmir.ru/printer_2235.html .
